Ассоль наплевала на моряков,
закусила резной мундштук,
и было усесться совсем легко
на барный высокий стул.

Ассоль не боится по вечерам
домой приводить мужчин,
с утра запирая за тем, кто вчера
её греческому учил;

и даже похмельный в затылке клык
по-своему любит Ассоль:
пока он ноет, она не слышит
шёпота парусов.

Сказочная моя, волшебная Элизабета!
Всё, что случится ночью, утром будет забыто;
всё, что случится утром, уже не ваша забота.
(Ну перестань кривляться, и не таких видал.)

Да, Элизабета, вы прекрасней рассвета:
из богов и светил собрана ваша свита.
Можно ведь без обета — право же, естество так
подло разбередить, а после гроша не дать!

(Лиза, кончай ломаться, кончай дуреть от побед —
в мире полно и других, сговорчивых Элизабет.)

Чтоб написать стих обалденный самый, достаточно просто выдумать адресата. Скажем, гусара с заверченными усами в этой гусарской курточке полосатой, как бишь она называется, я забыла… В общем, гусар и без куртки довольно милый. Критики жмут ли руку мне, морщат лбы ли, втайне всегда сочувствуют горьким милли-граммам тоски и боли такой девичьей, что через букву рвётся в клочки со строчек.

Всякий поэт, знаете ли, двуличен. В толще своих стихов он — одиночка, выброшенный на утёсы суровой жизни бурной волной всех тех, что ему чужие. Наедине же с критиком он — держитесь — может и через ноздри вытянуть жилы. Он объяснит, кто из нас самый-самый, он позвонит бабушке тёти Сары, чтоб доказать…

…Шли бы они лесами.
Я не хочу писать, я напьюсь с гусаром.

а он уже по-взрослому импозантен
и знает десять способов быть мужчиной;
и, да, наверняка останется завтра
играть в очко на свеженькие морщины

твои. он носит галстук и бакенбарды
и мантию солёного одеколона.
ты с ним в Перу и даже не Занзибар бы,
а он смеётся, пьёт, зазывает в лоно

природы (может, завтра: завтра суббота).
такая пошлость, господи, в подмосковье.
конечно, ты ссылаешься на работу
и запираешь ящичек — тот, с любовью

в себе. расправит пальцами — мол, не плакай —
твоё лицо. вообще — он скоро уходит.
сегодня в зеркале дрожь бровей, это лакмус:
могли придумать выход. ну, Питер хоть бы.

а в телефоне, блин, абонент недоступен,
плюёшь, глотаешь коньяк — и носом в койку,
в которой вечно разврат и вообще чёрт в ступе —
ну и сегодня видится бред какой-то.

наутро снова набрать надоевший номер,
чтоб через слёзы узнать (он таки женат был)
от с пылу с жару вдовы, что, мол, взял да помер,
нет-нет, спасибо, что вы, денег не надо;

повесить трубку, взять аккуратно ножик
и вырезать из себя — широко и с кровью —
все эти запахи, одеколон и кожу
и очень-очень пошлое подмосковье.

за пару лет бытия с подмосковным сердцем
научишься быть мудрой и без азарта
любить. и станешь брезговать страстью с перцем,
ведь ты теперь по-взрослому импозантна.

…а он караулит меня у подъездов спящих домов,
нервно курит, посвистывает, стараясь казаться чужим,
и я знаю, я вижу — он правда чужой. но в то же время — он мой,
он мой от проглаженных брюк до галстучного зажима.
он носит седое пальто и курит противный табак,
наверное, любит кино про гангстеров; спорт и жену;
умеет козла забивать, посещает по пятницам бар…
всецело пропитанный буднями, он мне, несомненно, не нужен,
и всё-таки я воровато спешу — чтоб услышать, обнять;
полпары минут каждый день — на бегу, на лету, на заре —
услышать безумный шёпот о том, что — во мне, для меня,
и мною — навечно — он мой…
он ждёт. и его — зовут Фрейд.

мальчик, мальчик, постой, мимо не проходи,
смотри — я совсем одна и ты тоже один…

мальчик, мальчик, смотри, я скрипка — сыграй на мне:
«раз-два-три-раз-два-три, сэр, будьте моим камертоном!
знаете, а на скрипке можно сыграть даже небо,
красно-зелёное небо, в волнах которого тонут
всяки смычки да пюпитры… с ними — правила кончились!»
мальчик, мальчик, смотри, я женщина — будь моим мужем!
«раз-два, раз-два-три-раз — с вами чище да звонче бы
я сумела бы спеть…»

впрочем, кому нынче нужен
ломаный инструмент! оркестр — за соседним углом.
мальчик, мальчик!… иди, тебе очень пойдёт тромбон!
право, кому нынче нужны струнные (к тому же — ломаные)…
скрипка ведь деревянная, её можно. ей — не больно.

заворачиваться в забарматывание
в груди зверёк перекатывается
иногда пяткой соскальзывая
в низ живота

не стоит показывать

погода нынче весною совсем не та
а в декабре ходил дождь
и мы ходили
Lavochkina street — вполне себе Пикадилли
дождь устал — так что ж
ерунда
дождь в эпоху постмодернизма — просто вода

слушай а давай накупим акварели
и выкрасим лужи в яркооранжевый цвет?
а то всё серо, а уже день рожденья, апрель, а?

нет?

в наше техногенное время 
                              электровеников и мартенов
мантры начинают выдыхаться 
                     на втором-третьем заряде;
глаз, лишённый фасеток, 
                          видит цвет, но не различает оттенок;
и - ко всякому обывателю 
                   приставлен Тот, Который Рядом.

у него красивое тело, 
                  которое умеет дышать паром,
с хромированными суставами 
                              и неустанными сухожилиями,
всепонимающий, 
всеприкасаемый, 
он, кажется, идеальная пара
любому, кто пожелает любви
                    и кто пока ещё хоть чуть живенький.

***

моё тело — одиночная камера
                 с правом на раз в год свидания,
на которых вежливо интересуются,
                       не совсем ли я запаршивела;
отказ от экспорта пальцев 
                        ведёт к тактильному голоданию...
медитация сделает дёрганным,
                             но вряд ли воплотившимся Шивою.

мне всего бы пару-тройку прикосновений 
                                                к голодной, обезумевшей коже,
из которой тянутся руки — 
                              схватить, обнять, потрогать!

человек способен удовлетвориться 
                             самим собой. утром — такой же
волчий день с собою на завтрак...
...уже на ужин нерешительно пробуешь
Того, Который Рядом 
                      и приставлен любить задаром.
"герой бесплатных фантазий, 
                                    хочешь быть моим принцем?
я тебя сегодня присню, 
                    а не то — насмерть задавит
собственное отсохшее тело!"

сдираешь одежду, принципы,
налипшие бытовые мелочи, 
          занудные дневниковые опусы,
открываешь воющую кожицу, 
              рассыпающую электрические заряды:
"вот она я, живёхонька! 
              вся — от и до — по описи!"
и падаешь тысячью отпечатков...
вот только Того, Который Рядом

не существует.

кожа орёт порами
завывает
сходит с ума
бьётся изнутри о стенки
доказывает
«невыносимо!»
я вся целиком
вспоротая
тактильные ощущения — мания
каждая фактура тенькает
каждая фактура
красива

шершавый
широкой вязки
свитер
бубнит баритоном
тоненько кисленько повизгивают
палочки из венецианского стекла
из угла
басовито и вязко
лакированный секретер
стонет

прикасания
кружные пути выискивают
чтоб наполнить меня
желаниями

ведь нельзя же слышать лак?
я его специально не трогаю.
я —
на тактильной диете
замкнута в самой себе
но палочка из венецианского стекла
визжит!
и во мне
ровная
ощущается физически
в цвете
в материале
холодная
белая

невыносимое состояние
сама себе тюрьма
сама себе проходной двор
и молчок (таюсь)
даже уже нет вопроса мол «я — не я»
сама себе сама
с на шее табличкой «warning!
чокнутая!»

слышишь, слышишь — тихий плач,
                             тихий плач?
это навзничь рвётся с плеч,
                       тянет с плеч!
и — долой —
           по кочкам вскачь:
                               "луч,
                                     меч,
                                        плач"
да чего внутри беречь?
          луч. плач. меч.
тело плачет и ичит
                            не кричи!
и, в бреду своём мечась, — всё печаль
тело белую сочит.
                        ножик — чик!
всё, пора уже кончать. нас —
                          кончать...