здесь с утра уже нет ничего, кроме высохших рек — белый город пропах паутиной в своём ноябре, расчертился на пару туманностей, полных людей и поплёлся по тверди асфальтовой, как по воде.
а у бога убого на небе; на сердце щедро — всё ему бы пороть, да не может расстаться с игрой; и на голову городу манны сонливая хмарь…
город бродит дорогами, город нисходит с ума, и сума да зима на руках, и трёхногий костыль, слёзы порами катятся по полю, в небе — мосты разведённые радуг; и пахнет отчаянно сон, в небо вносится, словно — как в белке, в нём есть колесо, разрывает, захлопывает сам себя как пузырь —
посмотрите на руки — вы видите: в пальцах призы растекаются вязкостью той запредельной любви, по которой мы ходим, пытаясь зубами давить наш паноптикум, помнишь? зрачки — как театры теней, свод стеклянный — как птица, что крыльями машет на дне под желудком.
и я, обращённая в калейдоскоп, вознесусь прочь от терпких и твёрдых бумаг. мой раскол станет первой морщиной в улыбке земных векторов: мёд в устах, хна в окне, перья в дёгте, а в лапах —