сначала не было ничего:
ни человека, ни вещности, ни лёгкости бытия —
мир напоминал клок грязной ваты.

потом из ничего выскочил золотой кузнечик,
крылышком поднял ветерок и обнажил нечто,

это всё потому, что он крылатый.

в этом «нечто» были ЖЖ, Монтекки, Капулетти, ты и я;
в шахматы играли Дали и Гойя;
ещё не живой и тем более ещё не мёртвый Элвис
разучивал три блатных под руководством Джимми Х.;
Эйнштейн перед зеркалом тренировался показывать язык.

а потом кого-то куда-то цапнула блоха
и мир развалился на ижицы и азы.

«зырь!» — гаркнул Элвис, —
«я теперь умею ходить!»

каждый, кто сам решится пойти, навеки один,
но всё же все мы ещё имели последний шанс,
сейчас — замереть первородным «вместе»,
в недооформившемся пра-тесте
любить друг друга такими, какие мы есть, но…

потом кто-то сделал первый шаг.

первый шаг освободил первый сантиметр
так называемого «свободного пространства» —
странные!
все тут же бросились в него и ощутили на себе мир
метрических мер,
где каждый может столкнуться с другим.
после — тривиальная химия:
выталкивали друг друга из нашего ставшего почему-то тесным кокона,
из окон выкидывали, выпихивали дверьми.
быть не одним, а одними — ну, как оно?

с нашими лапами, головами,
зубами, когтями, изорванным знаменем,
вечными баррикадами,
мыслями-барракудами,
верами, мерами, ценами, менами,
душами, слушай-ка, верь мне — мы стали зверьми.

это не плохо, это — биологический факт,
Элвис родился, умер и мне ни капли не жаль —
точно так же родилесь-умерла птица дрофа…

хуже другое: сегодня решаем ножами,
завтра нажимом курка, послезавтра…
послезавтра наступит — здравствуй — ядерный рай.

кузнечик золотокрылый, больше — не прилетай.

да, у Памелы Андерсон неписана краса, и интеллектом блещем мисс Склодовская-Кюри, а у меня зато сто сотен солнц на волосах, а у меня зато в глазах зарёю мир горит! какая, сударь, разница, кто прав, кто виноват, кто молод, кто состарился, кто ищет, кто нашёл, когда на волосах горят сто сорок тысяч ватт, когда в глазах трава и от травы им хорошо? давайте будем милыми и маленькими, а? давайте в травы бросимся, нанюхаемся всласть? давайте позабудем, позабудем про слова — смотрите, я зарею, я зарёю занялась… заря настолько розова, настолько хороша, что хочется упасть и в брызгах солнца потонуть; давайте позабудем, позабудем — как дышать и вниз, и вверх, и мотыльком, и к солнечному дну! не Софья Ковалевская, увы, и не мисс Марпл, зато наутро в мёдовый, тягучий суморок — чтоб не будить Вас — вышагну, и тоненький комар стряхнёт случайно на ноги мне утра серебро.

то ли опыт бедный,
то ли неудачный…
ах, вы нынче бледный,
сударь, ну не плачьте!
всякое случается
тут на белом свете:
чаянья и чайники —
разве ж мы в ответе?
разве ж виноваты мы,
что от нас «желают»?
нервные, не ватные!

им же пусть дела их
сами и аукнутся
вы беду не кличьте,
путники и путницы
все мы — по привычке.
а самим нам хочется
огоньку и крова,
сна, не-одиночества,
чуточку спиртного,
пса с в зубах тапчонками,
гольфа, плюшек, клюшки,
нарожать девчонок и
им дарить игрушки…
что же вы тоскуете
о полётах в космос?
час настанет — улетим,
если будет просто.
мы же просто смертные,
для чего нам небо?
небо — непомерное,
небо людям — небыль.
так что перестаньте,
наслаждайтесь сущим.
знаю, вы мечтатель…
ничего, прищучим!

ну, пойдём к обедне
и отставить мрачность!
опыт просто бедный
ваш. и неудачный.

я — эманация эмо, я Эммануил Кант,
и у меня на шее повязан малиновый бант.
капрон — весь пропитан малиновым,
сочатся капельки сока,
сквозь него — по кривым линиям
моего тела — прорастает осока.

и вроде бы всё как и надо бы, и вроде бы руки красивые,
и знаю: умею говорить, и в глаза просыпали солнце,
и анимешные такие волосы, и небо — сквозь волосы — синее,
а только: социум.

и слова — замки из песка — в моих руках раскатываются,
маленькими такими галечками из них вываливаются стёкла
и вот уже — ожили — распрыгиваются каракатицами
надетыми на каркасы лета, на лучей частокол тёплый.

а потом себе падают на спинки, смешно дрыгают ножками —
такие, знаете, маленькие, им самим не перевернуться…
нет ответа. нет ответа. я — не я, я — пустое множество.
я вся — сочащийся малиновый бант, расползаюсь площадьми-улицами:

не трогайте.

не забудь меня, когда я отцвету,
растворюсь корнями в вязком мареве,
улечу наверх смешным комариком…
не забудь. я скоро отцвету.

не забудь меня, когда я растворюсь,
расползусь по небу сладкой ватою
и вернусь — беспечною, крылатою;
не забудь — я скоро растворюсь.

не забудь меня, когда я прилечу,
в изголовье сяду с песней за руку
и лазоревым привижусь заревом.
жди меня, я скоро прилечу!

не забудь меня, когда тебе приснюсь
бесконечным радужным орнаментом,
а наутро — в серость вмёрзну намертво
и с тех пор ни разу не приснюсь.

незабудь меня, когда я не вернусь,
акварелью исступлённо-синею,
и тогда я — свежая, красивая —
со спокойным сердцем не вернусь.

ничего, молодой человек, вы всего лишь слегка больны.
умножение — сложный предмет, его не проходят в школе.
Вам глаза лихорадка застит, оттого и смотрят уныло
многочисленные мундиры вдоль квадратных рамок околиц.
не волнуйтесь, иглы — не больно; понимаете, мы ж любя!
это, видите ли, лекарство, через пару минут полегчает.
что ж, давайте венёмся к примеру: два на два будет пять.
что вы шепчете там? «четыре»?
предпочтёте начать всё сначала?

крыльями небо раскрыв надо мной, день, как феникс, с утра возродится;
впрочем, если быть точной, — скорее уж как стимфалийская птица.

мальчик, мальчик, постой, мимо не проходи,
смотри — я совсем одна и ты тоже один…

мальчик, мальчик, смотри, я скрипка — сыграй на мне:
«раз-два-три-раз-два-три, сэр, будьте моим камертоном!
знаете, а на скрипке можно сыграть даже небо,
красно-зелёное небо, в волнах которого тонут
всяки смычки да пюпитры… с ними — правила кончились!»
мальчик, мальчик, смотри, я женщина — будь моим мужем!
«раз-два, раз-два-три-раз — с вами чище да звонче бы
я сумела бы спеть…»

впрочем, кому нынче нужен
ломаный инструмент! оркестр — за соседним углом.
мальчик, мальчик!… иди, тебе очень пойдёт тромбон!
право, кому нынче нужны струнные (к тому же — ломаные)…
скрипка ведь деревянная, её можно. ей — не больно.

а я сегодня встала рано,
я съела ножку от дивана,
набила ватой нашу кошку —
поела «Вискаса» немножко,
набила трубку табаком —
заела «Вискас» мундштуком;

любила всех головоногих,
маршировала с дядей в ногу
(таким, зелёным, в светофоре),
нашла в себе люминофоры,
три зёрнышка и милу биться
за право на съеденье Ниццы;

посыпала железом пенку
на молоке; через коленку
красиво обмотала рыбку
пятнадцать раз. потом с улыбкой
нашла родителей в капусте…

всё жду — когда ж меня отпустит?!

заворачиваться в забарматывание
в груди зверёк перекатывается
иногда пяткой соскальзывая
в низ живота

не стоит показывать

погода нынче весною совсем не та
а в декабре ходил дождь
и мы ходили
Lavochkina street — вполне себе Пикадилли
дождь устал — так что ж
ерунда
дождь в эпоху постмодернизма — просто вода

слушай а давай накупим акварели
и выкрасим лужи в яркооранжевый цвет?
а то всё серо, а уже день рожденья, апрель, а?

нет?

в наше техногенное время 
                              электровеников и мартенов
мантры начинают выдыхаться 
                     на втором-третьем заряде;
глаз, лишённый фасеток, 
                          видит цвет, но не различает оттенок;
и - ко всякому обывателю 
                   приставлен Тот, Который Рядом.

у него красивое тело, 
                  которое умеет дышать паром,
с хромированными суставами 
                              и неустанными сухожилиями,
всепонимающий, 
всеприкасаемый, 
он, кажется, идеальная пара
любому, кто пожелает любви
                    и кто пока ещё хоть чуть живенький.

***

моё тело — одиночная камера
                 с правом на раз в год свидания,
на которых вежливо интересуются,
                       не совсем ли я запаршивела;
отказ от экспорта пальцев 
                        ведёт к тактильному голоданию...
медитация сделает дёрганным,
                             но вряд ли воплотившимся Шивою.

мне всего бы пару-тройку прикосновений 
                                                к голодной, обезумевшей коже,
из которой тянутся руки — 
                              схватить, обнять, потрогать!

человек способен удовлетвориться 
                             самим собой. утром — такой же
волчий день с собою на завтрак...
...уже на ужин нерешительно пробуешь
Того, Который Рядом 
                      и приставлен любить задаром.
"герой бесплатных фантазий, 
                                    хочешь быть моим принцем?
я тебя сегодня присню, 
                    а не то — насмерть задавит
собственное отсохшее тело!"

сдираешь одежду, принципы,
налипшие бытовые мелочи, 
          занудные дневниковые опусы,
открываешь воющую кожицу, 
              рассыпающую электрические заряды:
"вот она я, живёхонька! 
              вся — от и до — по описи!"
и падаешь тысячью отпечатков...
вот только Того, Который Рядом

не существует.

кожа орёт порами
завывает
сходит с ума
бьётся изнутри о стенки
доказывает
«невыносимо!»
я вся целиком
вспоротая
тактильные ощущения — мания
каждая фактура тенькает
каждая фактура
красива

шершавый
широкой вязки
свитер
бубнит баритоном
тоненько кисленько повизгивают
палочки из венецианского стекла
из угла
басовито и вязко
лакированный секретер
стонет

прикасания
кружные пути выискивают
чтоб наполнить меня
желаниями

ведь нельзя же слышать лак?
я его специально не трогаю.
я —
на тактильной диете
замкнута в самой себе
но палочка из венецианского стекла
визжит!
и во мне
ровная
ощущается физически
в цвете
в материале
холодная
белая

невыносимое состояние
сама себе тюрьма
сама себе проходной двор
и молчок (таюсь)
даже уже нет вопроса мол «я — не я»
сама себе сама
с на шее табличкой «warning!
чокнутая!»

что чувствуют в марте коты,
какие потоки эмоций?
какая звериная песнь
теснится в звериной груди?

наполнился мявом пустырь:
неймётся, неймётся, неймётся!
а сердце по древней тропе
врывается в мартовский тир,

и сердцу никак не остыть,
и сердце вот-вот разорвётся:
«я в детстве болезни терпел,
но в целом-то тигр я,
тигр!»

весна — голубоглазая старуха
с запущенной болезнью Паркинсона —
руками в пигментации проталин
роняющая улицы на землю,
слепая, туговатая на ухо,
таращится пугающе и злобно
на то, как с юга стаи прилетают…

всегда одна, без снега, без друзей, и —
коряжистыми пятернями цепко,
хватает всех, кто молодой, за пясти,
давление их крови повышая;
им, хохоча, вколачивает в вены
стальные поршни, чтоб лимонной цедрой
с них облетели и остатки счастья
и прорастал в плоть похоти лишайник
и рвал в куски по прихоти весенней.