милые люди —
             весёлые, карусельные,
ветер на вас
         ситом звёзды высеивает,
и вы — кружитесь, кружитесь,
                        сизые, серые
с зонтами наперевес.

а небо, милое небо —
                   такое красивое! —
трепещет, пробитое
                    Адмиралтейским осиновым;
и вы всё кружитесь, кружитесь —
               серые, сизые —
и не смотрите вверх.

а наверху фламинго розовокрылый
рубиновыми оперениями укрыл вас.

и весь ваш мир — 
          клёкот небесный, фламинговый,
а вы — такие маленькие, 
                            одномиговые,
не чуете, что — чьё-то одно
                            подмигивание —
вам отбрызжется в стон.

в круглых лужах 
                 — круглых зонтов отражения;
песок в часах вселенских —
                   в вечном движении,
и вот — движение, и уже — неужели мы
отраженья зонтов?

а наверху фламинго розовокрылый
рубиновыми оперениями укрыл вас.

завернулся в зелёный лён,
разветвился под небом клён,
раззмеился по-над землёй,
размечтался и видит сон:

солнца рыжее колесо
по осоке летит в лесок,
рассыпает сердца в песок…
прокатилось, и клён — влюблён!
прокатилось, и клён — как клин
в синеглазое небо влип.

с неба сыплются журавли,
небо пятится от земли,
от тюленей, ослов и рыб:
пылью пуганное оно,
заворачивается в ночь —
только лунный холодный ноль
сохнуть выставило в окно.

а кленовых ладошек — на! —
не сочтёшь на изгибах льна.

ночь как бархатный шлейф длинна.

завернувшись в солёный лён,
тихо слёзы роняет клён:
слёзы жгут золотой песок,
что рассыпан был колесом,
оставляют на нём загар,
извергают ужасный жар —
всё горячее, всё горит!

растерявши свой дённый лён,
полуночный, увядший клён
по колено стоит в крови.

небо, силясь его увить
сыплет на земь клочки зари.

сначала не было ничего:
ни человека, ни вещности, ни лёгкости бытия —
мир напоминал клок грязной ваты.

потом из ничего выскочил золотой кузнечик,
крылышком поднял ветерок и обнажил нечто,

это всё потому, что он крылатый.

в этом «нечто» были ЖЖ, Монтекки, Капулетти, ты и я;
в шахматы играли Дали и Гойя;
ещё не живой и тем более ещё не мёртвый Элвис
разучивал три блатных под руководством Джимми Х.;
Эйнштейн перед зеркалом тренировался показывать язык.

а потом кого-то куда-то цапнула блоха
и мир развалился на ижицы и азы.

«зырь!» — гаркнул Элвис, —
«я теперь умею ходить!»

каждый, кто сам решится пойти, навеки один,
но всё же все мы ещё имели последний шанс,
сейчас — замереть первородным «вместе»,
в недооформившемся пра-тесте
любить друг друга такими, какие мы есть, но…

потом кто-то сделал первый шаг.

первый шаг освободил первый сантиметр
так называемого «свободного пространства» —
странные!
все тут же бросились в него и ощутили на себе мир
метрических мер,
где каждый может столкнуться с другим.
после — тривиальная химия:
выталкивали друг друга из нашего ставшего почему-то тесным кокона,
из окон выкидывали, выпихивали дверьми.
быть не одним, а одними — ну, как оно?

с нашими лапами, головами,
зубами, когтями, изорванным знаменем,
вечными баррикадами,
мыслями-барракудами,
верами, мерами, ценами, менами,
душами, слушай-ка, верь мне — мы стали зверьми.

это не плохо, это — биологический факт,
Элвис родился, умер и мне ни капли не жаль —
точно так же родилесь-умерла птица дрофа…

хуже другое: сегодня решаем ножами,
завтра нажимом курка, послезавтра…
послезавтра наступит — здравствуй — ядерный рай.

кузнечик золотокрылый, больше — не прилетай.

не забудь меня, когда я отцвету,
растворюсь корнями в вязком мареве,
улечу наверх смешным комариком…
не забудь. я скоро отцвету.

не забудь меня, когда я растворюсь,
расползусь по небу сладкой ватою
и вернусь — беспечною, крылатою;
не забудь — я скоро растворюсь.

не забудь меня, когда я прилечу,
в изголовье сяду с песней за руку
и лазоревым привижусь заревом.
жди меня, я скоро прилечу!

не забудь меня, когда тебе приснюсь
бесконечным радужным орнаментом,
а наутро — в серость вмёрзну намертво
и с тех пор ни разу не приснюсь.

незабудь меня, когда я не вернусь,
акварелью исступлённо-синею,
и тогда я — свежая, красивая —
со спокойным сердцем не вернусь.

глаза — две диких
внеликих песни
упёрлись в небо где апострофом
застыл Икара
прожжённый профиль
на фреске грифельных
стен небесных

Икар знакомый земным
кудесник
слепил слепые нам
крылья мылом.
в людей упал бы —
и подарил им
дороги лестниц в небесный лес.
но

себя впечатал
дугой ресницы
туда куда всё не
допою я
и смертных звёздным
мелком малюя
больным он бьётся
а тихим — снится.

дождю без Интернета и его подарившим — посвящается

нас всегда убеждали — не гоняйтесь за малым,
в спектре радужных мер мир контрасность теряет,
и хотя мы лечим тоску иглоукалыванием,
мы пока что способны дотянуться до Рая…

если осень плясать в небе птицею-кровью,
своего журавля потеряешь в ладонях,
если свод, стекленея, становится кровлей,
значит в нём даже мой дельтаплан не утонет,

и пока мы с тобой изучали кислоты,
и пока мы себя называли богами,
наши души сплетались в цветы-сефироты,
наши пальцы учили словесные гаммы…

мы — не осень; мы даже не дети природы,
но зато мы умеем смеяться безбрежно,
мы — не боги? но Богу мы явно угодны.
а когда мы уйдём, мир останется прежним.

мы когда-то — уйдём? только если в обойме
прозвучит холостейший из выстрелов нами,
станет ясно, что срок уже вышел обоим,
станет ясно, что кольцами свился орнамент,

станет ясно, что жизнь была милым обманом,
умирают лишь боги — умирают не люди.
ты придёшь — с парабеллумом или с наганом —
шинигами, майн либер, — и завтра не будет.