моясь в душе, я обычно перевожу песни. ну то есть как перевожу — перекладываю. ну то есть как перекладываю — перепеваю их на русском в головку душа так, как пела бы, если бы умела. ну и решила, что нужно хоть раз да записать.

не шибко близко к тексту, но зато с любовью и родными реалиями.

ну хоть песню клёвую-то послушайте

вот я сижу, повиливаю хвостом.

пьянство всегда приходит вместе с авралом. мне наливают водки в плошку под стол, а я бы ногу выебал генералу. он говорит: просрали, свели к нулю, надо этим процессам противодействовать! я с ним согласен и даже слегка скулю, думая о буженине белогвардейской.

он заявляет: всюду нынче контра; кто не контра, тот сука, циничное рыло, плюнуть противно, им ведь в охотку и в радость кашу искать пожирнее в общем корыте. тише? сейчас тебе, стерва, будет потише, я, блядь, в науке быть тихим целый профессор, лучше заткнись, никто нас тут не услышит. надо, надо плотнее заняться процессами.

«снова нажрался».

дальше, как мародёр, он раскурочит сейф и металл достанет. (это значит — мне скоро перепадёт! так, говорят, придумал какой-то «старый».)

он за рулём, я рядом. по улицам стылым ночью пускают ездить совсем без правил! разве русский не любит быстрой езды? я и борзой, и русский, и мне по нраву. он говорит, что просто бы погонять (я не гончая, как по мне — это бредни).

он тормозит рядом с кем-то, глядит на меня: первая остановка, она же последняя.

кто-то бежит и падает. видно, устал. я не могу сдержаться, луплю хвостом.

мой генерал убирает в кожу металл.

кровь — это вкусно.

испытываю восторг.

Ассоль наплевала на моряков,
закусила резной мундштук,
и было усесться совсем легко
на барный высокий стул.

Ассоль не боится по вечерам
домой приводить мужчин,
с утра запирая за тем, кто вчера
её греческому учил;

и даже похмельный в затылке клык
по-своему любит Ассоль:
пока он ноет, она не слышит
шёпота парусов.

Мы кулак, а ты — лишь жалкая единица;
мы сжимаем синицу, пока ты пускаешь нюни.
Почему ты мнёшься, что тебе вечно мнится,
никого не волнует. Теперь припади к деснице,
не забыв утереть предварительно сопли и слюни.

Это даже не больно, нечего корчить морду —
ты один как перст (не льсти себе, будто средний).
Гордость — это старую мать избавить от скорби,
а хамить старшим по чину — это не гордость.
И кончай трястись, ничего ты не предал.

Не стесняйся, лижи — говорят, тебе будет вкусно
(это делают ради амбиций и первые лица!).
А тебе не нужно амбиций. Быть смирным — искусство.
Что, готов отречься от былого паскудства?
Да?

Тогда тебе дозволено застрелиться.

Сказочная моя, волшебная Элизабета!
Всё, что случится ночью, утром будет забыто;
всё, что случится утром, уже не ваша забота.
(Ну перестань кривляться, и не таких видал.)

Да, Элизабета, вы прекрасней рассвета:
из богов и светил собрана ваша свита.
Можно ведь без обета — право же, естество так
подло разбередить, а после гроша не дать!

(Лиза, кончай ломаться, кончай дуреть от побед —
в мире полно и других, сговорчивых Элизабет.)

а помнишь, в Лаосе в семьдесят пятом
по телу стаккато стучали пули.
мы их шикарно тогда надули;
ты мне впервые назвался братом.

помнишь, в Москве в девяносто третьем —
на жёлтой карете в ночь от погони?
да где и воду теперь, и огонь, и
медные трубы такие встретишь?

медные трубы, полные соли,
в сизом поле — медные трупы.
помнишь, всшпарив коня по крупу,
мы наганом лечили совесть?

знаешь, когда с нас всё-таки спросят,
пусть бы и спрашивали стократно,
не устыжусь ни себя, ни брата.

новую проседь и старые траты
к нам же река выносит обратно,
но и друг друга тоже выносит.
может, махнём и—

…как «не был в Лаосе»?

студент ползёт по пустыне, кожу вжарив в гранит,
на горизонте кусты и воды солёная нить;
скоро гравий остынет — тяни лямку, тяни,
ты прикроешься с тыла пачкой читанных книг,
ты прикроешься с носа даром ловить на лету.

ветер вырвал и носит честно спрятанный туз
из рукава. сносно, знаешь, было бы тут,
если б не падать носом, выстоять б на посту…
если б меньше вопросов, если б больше любви!
ветер вырвал и носит, в жгут извилистый свив,
ответ на билет номер восемь, взрощенный на крови.

скоро спустится осень — живи, милый, живи!

***

концы известно, простые у всех классических книг:
студент умер в пустыне, не прокусив гранит.

Чтоб написать стих обалденный самый, достаточно просто выдумать адресата. Скажем, гусара с заверченными усами в этой гусарской курточке полосатой, как бишь она называется, я забыла… В общем, гусар и без куртки довольно милый. Критики жмут ли руку мне, морщат лбы ли, втайне всегда сочувствуют горьким милли-граммам тоски и боли такой девичьей, что через букву рвётся в клочки со строчек.

Всякий поэт, знаете ли, двуличен. В толще своих стихов он — одиночка, выброшенный на утёсы суровой жизни бурной волной всех тех, что ему чужие. Наедине же с критиком он — держитесь — может и через ноздри вытянуть жилы. Он объяснит, кто из нас самый-самый, он позвонит бабушке тёти Сары, чтоб доказать…

…Шли бы они лесами.
Я не хочу писать, я напьюсь с гусаром.

хочешь — рви себя, хочешь — бей себя, проверяй себя на излом, хочешь — пей себе и пой весело, побеждай без подлянок зло, будь бесхитростным, честноискренним, рассыпай медяки любви, но в конце — всё одно не истина, а обман и галимый вид из окошка в твоём двухзвёздочном наспех купленном номерке, что ютится за винно-водочным филиалом ООО «Кедр».

тут, в раю, всё давно распродано — баннер стоит полтинник в день, богу тоже ведь нищеброды, блин, не сдались (впрочем, так везде). ты был правильным, ты был паинькой — получай свой конкретный пай: чай, пакетик с бельём запаянный, сто рублей — и не выступай. можешь бизнес открыть селёдочный, экспортировать рыбу хек (одолжишь у Харона лодочку за процент или два, хе-хе) — это будет, конечно, с толком всё, монополии здесь в ходу: бог и сам конкурентов долго сёк и вообще не имел в виду. развернёшься с такой зарплатою, серафимы вот крышанут, ну а дальше всё по накатанной: тут подмазать, а там толкнуть, здесь обрезать немного плату тем, кто хреново верит в Христа.

а потом — филиал на Лапуте, взятки гладки, душа чиста — это рай настоящий, прибыльный, без терзаний, проблем, забот. может даже построишь рибону-блин-клеиновых дел завод (это допуск, да, к эволюции — станешь прям-таки демиург! увеличишь кайф от поллюций им, ну и прочая ловкость рук — и смотри, тебе уже люди там строят классные алтари!).

это всё, сам знаешь, прелюдия — дальше будет на раз-два-три: по дешёвке отыщешь нимб, его — обменяешь на кус ребра, тот — на полкило мяса нимфьего…

рай ведь — прибыльный бизнес, брат.

а он уже по-взрослому импозантен
и знает десять способов быть мужчиной;
и, да, наверняка останется завтра
играть в очко на свеженькие морщины

твои. он носит галстук и бакенбарды
и мантию солёного одеколона.
ты с ним в Перу и даже не Занзибар бы,
а он смеётся, пьёт, зазывает в лоно

природы (может, завтра: завтра суббота).
такая пошлость, господи, в подмосковье.
конечно, ты ссылаешься на работу
и запираешь ящичек — тот, с любовью

в себе. расправит пальцами — мол, не плакай —
твоё лицо. вообще — он скоро уходит.
сегодня в зеркале дрожь бровей, это лакмус:
могли придумать выход. ну, Питер хоть бы.

а в телефоне, блин, абонент недоступен,
плюёшь, глотаешь коньяк — и носом в койку,
в которой вечно разврат и вообще чёрт в ступе —
ну и сегодня видится бред какой-то.

наутро снова набрать надоевший номер,
чтоб через слёзы узнать (он таки женат был)
от с пылу с жару вдовы, что, мол, взял да помер,
нет-нет, спасибо, что вы, денег не надо;

повесить трубку, взять аккуратно ножик
и вырезать из себя — широко и с кровью —
все эти запахи, одеколон и кожу
и очень-очень пошлое подмосковье.

за пару лет бытия с подмосковным сердцем
научишься быть мудрой и без азарта
любить. и станешь брезговать страстью с перцем,
ведь ты теперь по-взрослому импозантна.

я заклинаю морями и океанами,
спетыми песнями, стонущими примадоннами,
ближними странами, дальними странами, странными странами,
белыми птицами, рыбами злыми придонными;

я заклинаю холерикой и меланхолией,
солнцем, и небом, и прочей фигнёй атмосферною,
теми, кого ненавидели, видели, холили,
купрумом, бором, дейтерием, тритием, феррумом;

я заклинаю своими руками белёсыми,
красными раны губами и целой палитрою,
круглою галькой, бровастыми тихими плёсами,
килопаскалями, киловоды килолитрами;

я заклинаю последним заклятием Мерлина,
чуждой постелью, родными лубками-берёзами,
звёздами, что запеклись на пугающих терниях,
я заклинаю вас, люди:
не будьте серьёзными.

из глупой юности
в глупую старость
транзитом.

возраст — это такой корсет,
который утягивает
чересчур подвижное тело.
пряжка первая: все всё равно как все.
можно всю жизнь косплеить Матросова или Гастелло,
летать под горящими мостами,
не чуять ног, рук,
отца и брата,
принципиально новым ничего не станет —
ну, приумножится
заработная плата.
пряжка вторая: чувства чаще страшны,
чем симпатичны.
особенно обнажённые.
«переживать» обычно равняется «ныть».
пряжка третья: любовь измеряется
жёнами,
мужьями; ум — профессиями, талант — гешефтами,
здоровье — личным врачом,
если хоть что-то значит.
мужчины меряются чаще числом подшефных, а
женщины —
последними окрученными мачо.
дальше пряжки меньше, филиграннее,
постепенно
переходящие в само тело.

и пафос в том, что если они не ранят вас,
значит вы
высохли до предела.
значит вы возмужали, теперь хоть бы до ста расти,
и счастливая вечная жизнь
начнётся весьма скоро;
значит, экзоскелет вашей старости
вам уже
совсем впору.

думаю, смерть — это окончательное примирение с миром.

под забрало забрался
весь пушистый и серый
свесив ножки уселся
под забрало забравшись

рыцарь падал смеялся
насмерть миром отксерен
рыцарь в мире навечно
в списках без вести павших

ведь у них были танки
а у нас больно били
а при нас Дюрандали
а у них были пули

рыцарь падал смеялся
серожёлтый от пыли
и немного багряный
и немно уснулый

надувались экраны
ошалело глазели
и шептали эфиром
как смешно и нелепо

под забрало забрался
весь пушистый и серый
до земли прораставший
остывающий пепел