Я пишу довольно посредственные стихи, большинство из которых стоило бы предать забвению. Но я их не предам, потому что chicks dig self-criticism (хозяйке на заметку).
очумевшие от гнева
неубитые титаны
собирают дань с селений
по езёрам жрут еленей
что титанам наши раны
тени мнений токи праны?
длани бога им до фени
и паденья на колени
что им лани что им девы?
очумевшие от неба
дети Гаи деды Гебы
знают древние напевы
продержаться на войне бы
да глотнуть солёной манны
чтоб смотреть в пустые зевы
наземь свергнутых титанов.
читается неровным почерком
Неудобная улыбка натёрла
шею тонкую как будто до дырок,
мне уже почти два раза четыре,
я мечтаю стать великим актёром,
а пока вот только скучная школа,
в школе очень, говорят, много всяких
неокрепших детских. Вот — забияки,
вот — заучки, вот фанаты «приколов»;
вот учительница в глаженой блузке
глазом страшным: лошадиным и строгим —
всё следит, как мы читаем предлоги.
Математика, английский и русский —
всё она. И, кстати, вовсе не злая,
просто с эдаким квадратным мышленьем:
«хорошо — всё, что научно». Вот пенье
за предмет она вообще не считает.
Впрочем, это ерунда, не по теме,
в школу ведь, вестимо, ходят общаться —
это наше первоклассное счастье! —
где ещё так наболтаться со всеми!
Тут такое было, слышите, паци,
наша псина подавилась видяхой!
Эй, вы слышите? — Нет… стали кружочком,
эй! А мне в него никак не пробраться…
Ой, смеются! Что там, что там смешное?
(улыбаюсь) Нет, не слышно… скажите,
а? А знаете, наш пёс — долгожитель,
у него видяха сзади и вышла…
Смех. Мои тряпичные кеды —
да, дешёвые, с финансами плохо,
псу на корм ушли последние крохи.
Кстати, сам я в школе обеды
вот не ем. Скажите на милость —
на скупой комок макаронный
тратить деньги! Лучше в метро мы
с братом вместе!
Вот. Так случилось,
что хожу я в кедах тряпичных,
но ведь это мелочи, верно?
В них зато гонять по траве так
весело!
Пожалуй, логично.
Им моя улыбка не больше,
не нужнее глупого смеха,
в смехе — как в гробу, как в тюрьме, как
в спирте — я — ввезённый из Польши
скрюченный младенец-уродец,
выставленный в банке для шутки —
не уйти, не сгинуть, лишь жутко,
что и дальше этот народец
будет будет будет смеяться
над чужими кедами кеды
штука правда очень смешная
очень очень очень смешная
Я уже и сам улыбаюсь,
потому что это — так просто!
Проще, чем уйти и заплакать.
проще чем уйти и заплакать
знаешь конечно же знаешь что мне не хватает весьма немногого
вкусного заварного чая с запахом бергамота
вдруг среди ночи беседы о том как Белый писал про Гоголя
или попытки прочесть неотправленное письмо. ты
мне говорил что не любишь писать по бумаге что так утомительно
лучше бы просто билеты лучше бы просто вместе
знаю конечно же знаю но зато со всеми стала людьми теперь
слишком весёлая снова кажется даже песню
впору уже писать о больших сверкающих птицах тропических
таких на меня похожих теперь — похожих
я электрическая я рассыпаю вокруг себя электричество
и оттого мне заряженной так легко жить
правда легко как петарде зажжённой отпущенной небом пойманной
и на которую смотрят пялятся тычут пальцем
а через пару минут расходятся снова по тёплым комнатам
и вспоминают тепло бенгальским или шампанским
это не так уж плохо по меркам нашего смутного времени
и явно стоит того ощущения себя почти птицей
и отсутствия пафосной фобии о том что время мною беременно
знаю галактика к этому извечно стремится
где-то на этом закончу тут стало слишком темно да и
оных отповеданий я писала уже немало
в общем во всей картине мне не хватает весьма немногого
чёрных твоих иероглифов поверх красного одеяла
кто Вы, прекрасная леди
на розовом велосипеде?
А. Кортнев
злое знамя зубы вынет
и давай жевать толпу!
о, мадмуазель! то Вы ли
были в небе наяву?
то на Вас ли мы смотрели,
распахнув немые рты?
Вами ли как песней веял
гений чистой красоты?
не за Вас ли под знамёна
сыпал как горох народ?
не за Вас ли ратью конной
наш гоняли хоровод?
я теперь живой, влюблённый,
я за Вами хоть куда…
где ж небесные вагоны,
где перроны, поезда?
…
ну и пусть! серпам — посевы,
пусть они жуют толпу,
раз уж в небо мне совсем Вы
перегородили путь!
по степи усталый конь шёл. коня нагрузили овсом и ещё сеном, конь имел претензии ко вселенной. а потом — небо — бам! — и коня вхлам. не стучи копытами, прыткий, не жалуйся, а заткнись, пожалуйста, не ропщи на своего, мол, благодетеля, посуди, у тебя же и дети есть! а конь молчит, головой качает, небо — со злости: «ты это кончай тут! ишь выискался, агностик несчастный, да я щас те! дождёшься причастья! да у меня чертей на побегушках тыща!» — и эдак мелодично свищет. а конь стоит — день, два напролёт (конь стоит — служба идёт!…) — чертей не видать, у них дело иное — кто в казино, кто просто в запое. небо озлобилось, пламенем — фырк! — планета Земля лишилась птицы дрофы. небо чует: творится неладное, но сдаваться теперь-то — накладно как! речёт: эй, битюг, милость мою на тебе: донесёшь овёс — сделаю сенатором. конь в ответ — с оттяжкой, с издёвкой: «боян древний. аж обсуждать неловко». небо дождём кислотным пролилось — Римская Империя развалилась. конь тут же: «ну что за глагольные рифмы!» я в ответ: «ты у меня поговори, хмырь! я тут автор, сейчас мы тебя в мучениях…» потом вспоминаю: эй, стоп, зачем бы мне? тут морали пора быть на тему интима с Богом!
конь мгновенно: «боян же. такого написано много!»
в общем, пара слов — и конь стал кучкою атомов.
а мораль проста: нечего спорить с Автором!
поры
вспороты
топорами
и открыты
как рваные раны
рано
сознавать себя травою
краны
вскрываю и вою
улица лицами беленькими вспучивается
падает Икар простреленный
недоученный
размазывает воск каплями по глазам
его канонизируют
обязательно
улица травой прорастает-тает
осыпается седь святая
головами огнями
нами
говорит мир
и я говорю миром
и все мы такие милые
сцплены воедино
сквозь поры-дыры
рытвинами
пали в дороги
городами сёрбаем по миру
скоро
зима сморозит поры
всесторонние человеческие растяжения
страшные весёлые необузданные желания
пахнущие сильнее чем корня жень-шеня яд
образ «её» с шеей как у трепетной лани и
золотыми глазами выкованными злобным карликом
в изумрудных пещерах и проданными незадорого
какому-то землянину, что не попал на «Икар» и вот
катится в своё посольство вон туда за долы горы где
передаст их в руки клонированных «Монти Пайтонов»
чтобы они показали по ТВ в комическом свете
некоторое количество тоски в нелепость запаянной
некоторое количество того что шествует через ветер
вместе с волнами радио КАОS играющего всё прежнее
но в сущности не такое уж плоское морзянкой об обиженных
в главное концепция почти без ножа режет и
в итоге к исходно задуманному всё ближе и ближе мы
всё всё — вытекает похотливой липкостью на щёки
смывается проточной H2О с высоким содержанием хлора
укатывается в вены ванн пузырится хлюпает щёлкает
ещё совсем чуть-чуть и чувство через сталь утекло. рад
скорченный судорогой анемон добавлению в морскую среду ферментов
и прочие подводные обитатели восхваляют психосоматику
и за пару десятков лет различных напряжений в обмен ты
получаешь жемчужину в бусы подаренные любимой матери.
а время всё так же капает, а я как в стеклянной капсуле, хоть впору уже выкапывать себя из больной зимы, смеяться и полумесяцем взмывать надо всем, что месится и грудью толкается мне в сердце, пора от себя отмыть все эти слова нелепые, пора уповать на лето бы и влиться в смешную летопись со звучным названьем «жизнь».
а небо такое синее, как будто фарфором с инеем, как будто полями с силами со свежими мы бежим…
но только время безумное, зубами в щёку; разутое — кусает сайками гайки, лопочет о том же невинном
аршином
меряется складным
дым только за нами стелется
безделица
сущая
вся эта прелесть весны.
и распадаемся мозайками, и спайками
лейки к лайкам прилаживаем
на Ямайку бы?
там, рассказывают, зело хорошо быть саженцем
высадиться
всадиться
ссадиной жизни
землёй
и наконец-то
через столько тысяч лет поисков
впасть в бес-
-фор-
-мен-
-н-
.
.
.
.
здесь с утра уже нет ничего, кроме высохших рек — белый город пропах паутиной в своём ноябре, расчертился на пару туманностей, полных людей и поплёлся по тверди асфальтовой, как по воде.
а у бога убого на небе; на сердце щедро — всё ему бы пороть, да не может расстаться с игрой; и на голову городу манны сонливая хмарь…
город бродит дорогами, город нисходит с ума, и сума да зима на руках, и трёхногий костыль, слёзы порами катятся по полю, в небе — мосты разведённые радуг; и пахнет отчаянно сон, в небо вносится, словно — как в белке, в нём есть колесо, разрывает, захлопывает сам себя как пузырь —
посмотрите на руки — вы видите: в пальцах призы растекаются вязкостью той запредельной любви, по которой мы ходим, пытаясь зубами давить наш паноптикум, помнишь? зрачки — как театры теней, свод стеклянный — как птица, что крыльями машет на дне под желудком.
и я, обращённая в калейдоскоп, вознесусь прочь от терпких и твёрдых бумаг. мой раскол станет первой морщиной в улыбке земных векторов: мёд в устах, хна в окне, перья в дёгте, а в лапах —
слышишь? кажется, здесь я придумала что-то красивое: напишу для тебя это всё без деленья на строки; в основном, как обычно, о том, как мечтаю курсивом я, и о том, как болею, и — знаешь — как мне одиноко…
скажем, снилось мне что-то опять — ерунда, приключения, я была там мужчиной, кого-то всё время спасала. как обычно, погибла в конце, в безызвестности, в тени и очень плакала утром, сминая в руках одеяло.
да, болею. об этом, как видишь, пишу с упоением: все жалеют, советуют разное (смайлики в аське!) — это очень приятно. жаль, правда сижу и не пью — не ем ничего, кроме разных лекарств. и почти что сдалась как Пинк… ты знаешь, он не был плохим, просто очень боялся, как все боятся (все смотрят на мир через дикие призмы). ну представь: над своею душой как несушка над яйцами я ношусь, потому что она чрезвычайно капризна.
отвлекаюсь, мне можно ;) я очень люблю отвлечения, словоблудие это опять не могу ненавидеть — интернет, интернет… ну и снова вопросы — зачем и я в него лезу опять, иллюзорность словесности видя?
а ещё у меня на столе расцветает черёмуха, но пока что не пахнет, что я почитаю удобным.
и опять — в пятитысячный раз — про Фому да Ерёму я, всё мечусь с боку на бок, от стенки к решётке, подобно пленной птице, которую холят, лелеют и жалуют, но которая бесится с жиру в своей золочёной комфортабельной клетке и пишет рифмованно жалобы «я больна» у самой у себя сидя глубже печёнок.
у меня зубы мудрости режутся, и — на прощание: может, это причина моих постоянных психозов?
всё. поставлю в винампе себе «обрастаю вещами я» да глотну-ка теина с лимончиком, даже — с глюкозой.
ах, постскриптум (традиция!): я прjдолжаю надеяться, что повторно свихнусь и тогда — уж ори не ори, но всё равно поступлю как хочу (всё, что есть, всё — безделица! ;))
кстати, можешь ответить мне правду.
коммент твой заскриню.
глаза — две диких
внеликих песни
упёрлись в небо где апострофом
застыл Икара
прожжённый профиль
на фреске грифельных
стен небесных
Икар знакомый земным
кудесник
слепил слепые нам
крылья мылом.
в людей упал бы —
и подарил им
дороги лестниц в небесный лес.
но
себя впечатал
дугой ресницы
туда куда всё не
допою я
и смертных звёздным
мелком малюя
больным он бьётся
а тихим — снится.
выплёскивая выплакивая
рифмованные соцветия
ромашками кашкой маками
вслепую плывём как дети мы
по рекам своей же памяти
ресницами словно вёслами
пусть пусто и больно падать нам
на колкие веси звёздные
пусть страшно и даже хочется
повыть на луну на бога там
зарыться от одиночества
в подушку упрямым хоботом
к нам грусть бредёт серой павою
на этих дальних излучинах
где дети паводка плавают
друг с другом быть не обучены
а вчера мне подарили
очень юную звезду,
показали, положили
прямо в бледную ладонь,
и дышать вдруг стало страшно:
как бы мне её не сдуть!
ведь она бабахнет, верно,
словно сотня тысяч тонн
первосортного тротила —
это, знаете, звезда!
не скачу, сижу тихонько
и украдкою смотрю,
как она себя желает
всем и каждому раздать,
стать как солнце, только ярче…
свет горяч и свет горюч.
а она всё рвётся, рвётся
в космос, к сёстрам — хоть куда!
обжигает мне ладони,
разъедает мою плоть…
это, знаете ли, страшно,
но ведь некому отдать!
не возьмёт никто такую,
что кусает как стекло!
и пришлось полить водою
из бездонного котла.
что поделать — я так быстро
ко звезде своей остыл…
и она остыла. молча
развернулась и ушла,
мне оставив только пепел
и космическую пыль.
(еженовогодняя сказка)
Количество действующих лиц варьируется от двух (к о м н а т а, К о т о ё л о ч к а) до шести миллиардов.
Акт 1. Комнаты
луна
белая, жидкая,
сыплет сахарный снег
на ломкие пальцы;
в ногу бредут
жареные птицы
по дорогам
больших городов;
кто-то под вечер
снит себе
веру под пяльцами;
более наивные
костьми домино
врезают любовь.
акварельные
юные
краски
льют закаты
на девственность холстов;
песец шагает по стеклу
в небытие,
вылизывая раскосые
глаза,
и «АДО» со стихами Арбенина
становятся не больше слов –
не больше
болотной тины
в зелёных песочных часах.
бодрые быки на обоях
пляшут,
безкопытно пишут меня:
им
– как советской лампе –
не нужны места в партере.
если рисовать на стенах,
соседи,
всю мебель поменяв,
заучат-таки твой стиль
по сочным
стигматам
на секретере.
Акт 2. Новый год
телевизор и
ротвейлер –
звери, страшные своим
меланином:
оба дышут живыми,
оба –
– неновогодни.
завтра – как и обычно –
столы
запоют серпантином,
новый год
пальнёт по звёздам
репортажем ОРТ из преисподней.
…и ёлка
разлаписто
примет кота в своё лоно,
и оба к марту
засохнут
во дворе –
у помоек,
а их души
– в небо –
не в ногу пошагают солёными
пузырьками
весёлых шампанствующих коек.
мы –
– научившись ходить
сквозь картины
что-нибудь выловим
эндоплазматической сетью,
высушим шарики
в пыльные
гербарные
куртины
мимоз. и женщинам
стану петь я.
Акт 3. Инкарнации Котоёлочки
а ночь
запахнет
как ей покажется нужным
и одарит нас
белою
поволокою.
дым-туман
в альвеолы –
да здравствует летнее кружево! –
привидит нам романтику:
разводную,
высокую,
и мы будем лгать
(тебе, дух Котоёлочки!),
что помним,
где ты:
мол, в наших сердцах,
в мыслях,
в делах,
в поздравлениях с новогодним летом.
а твои пузырьки
лопнут
и осыплют нас слёзными,
ржавого цвета
листьями
(это будет день, когда
я впервые выйду на улицу,
когда умрут температура
и звуки – и символы с числами)…
карусели
кругом,
но их легко разрезать
каблуками.
а я снова –
– в который раз! –
обзову всё это «Шинигами».
Акт 4. Возвращение
ты вернулась –
здравствуй, да!
мишуру
снят друг другу
быки на обоях
и отражения акварели.
хлопкие,
звонкие пузырики льда
замыкают меня кольцом
и скатерти стелют.
а время
нервно курит, бродя
где-то рядом с температурой
(то есть – их двоих нет,
казалось бы –
– идеал –
плюс к тому шампанское
каплет микстурно).
но – неважно:
на пороге,
юная,
прежняя,
стряхивая иней с лапок,
стыдливо подёргивая хвоей,
рассыпая по бокалам
подснежники,
умоляя пьяных всего лишь позволить
войти –
стоит Котоёлочка.
дождю без Интернета и его подарившим — посвящается
нас всегда убеждали — не гоняйтесь за малым,
в спектре радужных мер мир контрасность теряет,
и хотя мы лечим тоску иглоукалыванием,
мы пока что способны дотянуться до Рая…
если осень плясать в небе птицею-кровью,
своего журавля потеряешь в ладонях,
если свод, стекленея, становится кровлей,
значит в нём даже мой дельтаплан не утонет,
и пока мы с тобой изучали кислоты,
и пока мы себя называли богами,
наши души сплетались в цветы-сефироты,
наши пальцы учили словесные гаммы…
мы — не осень; мы даже не дети природы,
но зато мы умеем смеяться безбрежно,
мы — не боги? но Богу мы явно угодны.
а когда мы уйдём, мир останется прежним.
мы когда-то — уйдём? только если в обойме
прозвучит холостейший из выстрелов нами,
станет ясно, что срок уже вышел обоим,
станет ясно, что кольцами свился орнамент,
станет ясно, что жизнь была милым обманом,
умирают лишь боги — умирают не люди.
ты придёшь — с парабеллумом или с наганом —
шинигами, майн либер, — и завтра не будет.