Ассоль наплевала на моряков,
закусила резной мундштук,
и было усесться совсем легко
на барный высокий стул.

Ассоль не боится по вечерам
домой приводить мужчин,
с утра запирая за тем, кто вчера
её греческому учил;

и даже похмельный в затылке клык
по-своему любит Ассоль:
пока он ноет, она не слышит
шёпота парусов.

Мы кулак, а ты — лишь жалкая единица;
мы сжимаем синицу, пока ты пускаешь нюни.
Почему ты мнёшься, что тебе вечно мнится,
никого не волнует. Теперь припади к деснице,
не забыв утереть предварительно сопли и слюни.

Это даже не больно, нечего корчить морду —
ты один как перст (не льсти себе, будто средний).
Гордость — это старую мать избавить от скорби,
а хамить старшим по чину — это не гордость.
И кончай трястись, ничего ты не предал.

Не стесняйся, лижи — говорят, тебе будет вкусно
(это делают ради амбиций и первые лица!).
А тебе не нужно амбиций. Быть смирным — искусство.
Что, готов отречься от былого паскудства?
Да?

Тогда тебе дозволено застрелиться.

а помнишь, в Лаосе в семьдесят пятом
по телу стаккато стучали пули.
мы их шикарно тогда надули;
ты мне впервые назвался братом.

помнишь, в Москве в девяносто третьем —
на жёлтой карете в ночь от погони?
да где и воду теперь, и огонь, и
медные трубы такие встретишь?

медные трубы, полные соли,
в сизом поле — медные трупы.
помнишь, всшпарив коня по крупу,
мы наганом лечили совесть?

знаешь, когда с нас всё-таки спросят,
пусть бы и спрашивали стократно,
не устыжусь ни себя, ни брата.

новую проседь и старые траты
к нам же река выносит обратно,
но и друг друга тоже выносит.
может, махнём и—

…как «не был в Лаосе»?

студент ползёт по пустыне, кожу вжарив в гранит,
на горизонте кусты и воды солёная нить;
скоро гравий остынет — тяни лямку, тяни,
ты прикроешься с тыла пачкой читанных книг,
ты прикроешься с носа даром ловить на лету.

ветер вырвал и носит честно спрятанный туз
из рукава. сносно, знаешь, было бы тут,
если б не падать носом, выстоять б на посту…
если б меньше вопросов, если б больше любви!
ветер вырвал и носит, в жгут извилистый свив,
ответ на билет номер восемь, взрощенный на крови.

скоро спустится осень — живи, милый, живи!

***

концы известно, простые у всех классических книг:
студент умер в пустыне, не прокусив гранит.

а он уже по-взрослому импозантен
и знает десять способов быть мужчиной;
и, да, наверняка останется завтра
играть в очко на свеженькие морщины

твои. он носит галстук и бакенбарды
и мантию солёного одеколона.
ты с ним в Перу и даже не Занзибар бы,
а он смеётся, пьёт, зазывает в лоно

природы (может, завтра: завтра суббота).
такая пошлость, господи, в подмосковье.
конечно, ты ссылаешься на работу
и запираешь ящичек — тот, с любовью

в себе. расправит пальцами — мол, не плакай —
твоё лицо. вообще — он скоро уходит.
сегодня в зеркале дрожь бровей, это лакмус:
могли придумать выход. ну, Питер хоть бы.

а в телефоне, блин, абонент недоступен,
плюёшь, глотаешь коньяк — и носом в койку,
в которой вечно разврат и вообще чёрт в ступе —
ну и сегодня видится бред какой-то.

наутро снова набрать надоевший номер,
чтоб через слёзы узнать (он таки женат был)
от с пылу с жару вдовы, что, мол, взял да помер,
нет-нет, спасибо, что вы, денег не надо;

повесить трубку, взять аккуратно ножик
и вырезать из себя — широко и с кровью —
все эти запахи, одеколон и кожу
и очень-очень пошлое подмосковье.

за пару лет бытия с подмосковным сердцем
научишься быть мудрой и без азарта
любить. и станешь брезговать страстью с перцем,
ведь ты теперь по-взрослому импозантна.

из глупой юности
в глупую старость
транзитом.

возраст — это такой корсет,
который утягивает
чересчур подвижное тело.
пряжка первая: все всё равно как все.
можно всю жизнь косплеить Матросова или Гастелло,
летать под горящими мостами,
не чуять ног, рук,
отца и брата,
принципиально новым ничего не станет —
ну, приумножится
заработная плата.
пряжка вторая: чувства чаще страшны,
чем симпатичны.
особенно обнажённые.
«переживать» обычно равняется «ныть».
пряжка третья: любовь измеряется
жёнами,
мужьями; ум — профессиями, талант — гешефтами,
здоровье — личным врачом,
если хоть что-то значит.
мужчины меряются чаще числом подшефных, а
женщины —
последними окрученными мачо.
дальше пряжки меньше, филиграннее,
постепенно
переходящие в само тело.

и пафос в том, что если они не ранят вас,
значит вы
высохли до предела.
значит вы возмужали, теперь хоть бы до ста расти,
и счастливая вечная жизнь
начнётся весьма скоро;
значит, экзоскелет вашей старости
вам уже
совсем впору.

думаю, смерть — это окончательное примирение с миром.

да ты не расчёсывай, где болит,
это всё печально только на вид,
а внутри давно уже шелуха,
а внутри только серь да трамвайный хам
семки лускает, пялится в окна глаз
из грязного, выжженного стекла.

да кончай наяривать на больном,
это всё достало давным-давно,
зал ушёл в антракте, забыв попкорн,
ты ему теперь не подножный корм;
а остался только трамвайный хам.

утро серым мажется по щекам,
истрёпанно-выцветшее на вид.
отстань, не трогай.
везде болит.

то ли опыт бедный,
то ли неудачный…
ах, вы нынче бледный,
сударь, ну не плачьте!
всякое случается
тут на белом свете:
чаянья и чайники —
разве ж мы в ответе?
разве ж виноваты мы,
что от нас «желают»?
нервные, не ватные!

им же пусть дела их
сами и аукнутся
вы беду не кличьте,
путники и путницы
все мы — по привычке.
а самим нам хочется
огоньку и крова,
сна, не-одиночества,
чуточку спиртного,
пса с в зубах тапчонками,
гольфа, плюшек, клюшки,
нарожать девчонок и
им дарить игрушки…
что же вы тоскуете
о полётах в космос?
час настанет — улетим,
если будет просто.
мы же просто смертные,
для чего нам небо?
небо — непомерное,
небо людям — небыль.
так что перестаньте,
наслаждайтесь сущим.
знаю, вы мечтатель…
ничего, прищучим!

ну, пойдём к обедне
и отставить мрачность!
опыт просто бедный
ваш. и неудачный.

я — эманация эмо, я Эммануил Кант,
и у меня на шее повязан малиновый бант.
капрон — весь пропитан малиновым,
сочатся капельки сока,
сквозь него — по кривым линиям
моего тела — прорастает осока.

и вроде бы всё как и надо бы, и вроде бы руки красивые,
и знаю: умею говорить, и в глаза просыпали солнце,
и анимешные такие волосы, и небо — сквозь волосы — синее,
а только: социум.

и слова — замки из песка — в моих руках раскатываются,
маленькими такими галечками из них вываливаются стёкла
и вот уже — ожили — распрыгиваются каракатицами
надетыми на каркасы лета, на лучей частокол тёплый.

а потом себе падают на спинки, смешно дрыгают ножками —
такие, знаете, маленькие, им самим не перевернуться…
нет ответа. нет ответа. я — не я, я — пустое множество.
я вся — сочащийся малиновый бант, расползаюсь площадьми-улицами:

не трогайте.

заворачиваться в забарматывание
в груди зверёк перекатывается
иногда пяткой соскальзывая
в низ живота

не стоит показывать

погода нынче весною совсем не та
а в декабре ходил дождь
и мы ходили
Lavochkina street — вполне себе Пикадилли
дождь устал — так что ж
ерунда
дождь в эпоху постмодернизма — просто вода

слушай а давай накупим акварели
и выкрасим лужи в яркооранжевый цвет?
а то всё серо, а уже день рожденья, апрель, а?

нет?