Мы кулак, а ты — лишь жалкая единица;
мы сжимаем синицу, пока ты пускаешь нюни.
Почему ты мнёшься, что тебе вечно мнится,
никого не волнует. Теперь припади к деснице,
не забыв утереть предварительно сопли и слюни.

Это даже не больно, нечего корчить морду —
ты один как перст (не льсти себе, будто средний).
Гордость — это старую мать избавить от скорби,
а хамить старшим по чину — это не гордость.
И кончай трястись, ничего ты не предал.

Не стесняйся, лижи — говорят, тебе будет вкусно
(это делают ради амбиций и первые лица!).
А тебе не нужно амбиций. Быть смирным — искусство.
Что, готов отречься от былого паскудства?
Да?

Тогда тебе дозволено застрелиться.

Сказочная моя, волшебная Элизабета!
Всё, что случится ночью, утром будет забыто;
всё, что случится утром, уже не ваша забота.
(Ну перестань кривляться, и не таких видал.)

Да, Элизабета, вы прекрасней рассвета:
из богов и светил собрана ваша свита.
Можно ведь без обета — право же, естество так
подло разбередить, а после гроша не дать!

(Лиза, кончай ломаться, кончай дуреть от побед —
в мире полно и других, сговорчивых Элизабет.)

а помнишь, в Лаосе в семьдесят пятом
по телу стаккато стучали пули.
мы их шикарно тогда надули;
ты мне впервые назвался братом.

помнишь, в Москве в девяносто третьем —
на жёлтой карете в ночь от погони?
да где и воду теперь, и огонь, и
медные трубы такие встретишь?

медные трубы, полные соли,
в сизом поле — медные трупы.
помнишь, всшпарив коня по крупу,
мы наганом лечили совесть?

знаешь, когда с нас всё-таки спросят,
пусть бы и спрашивали стократно,
не устыжусь ни себя, ни брата.

новую проседь и старые траты
к нам же река выносит обратно,
но и друг друга тоже выносит.
может, махнём и—

…как «не был в Лаосе»?