Вот, допустим, Евстигней ковыряется в носу и совершенно скотским образом отказывается прикрыться платочком. Когда же приличные люди делают Евстигнею замечание, он пожимает плечами и начинает молоть, что ентова природа его такова, а ежели захочет, то он даже и на площадях тоже ковырять может, и в присутственном заведении!

Другу Евстигнея Аполлону ковыряние в носу видеть противно. Он разрывает с Евстигнеем всяческие связи, прилюдно обзывает его сукой и падалью и грозится ему за присутственное заведение надавать по мордасам. Даже специально так форточку газетой залепливает, чтобы оттуда Евстигнеевы окна не видно было, и друзей своих просит с ним тоже не общаться.

У Аполлона — трое румяных детей, а жена ему такую селёдочку делает под шубой, пальчики оближешь, и умирает он счастливым стариком, полным собственного достоинства и даже некоторой гордости за то, что по лжи не жил и кому не надо руки не подавал, и все его очень уважают и любят.

Другу Аполлона Евгению Ильичу тоже Евстигнеевы забавы не по душе, хотя самого Евстигнея он толком не видел, разве что на семейных праздниках. Поэтому он Евстигнея специально находит и бьёт ему морду на остановке маршрутного такси номер 602 и потом ещё раз, хотя это не тот Евстигней оказался, а просто тёзка. В подпитии, а иногда и трезвым тоже Евгений Ильич говорит, что нужно не просто в троллейбусе таких стыдить, а специально к ним домой приходить и смотреть — куда-то они на людях свои грабли поганые потянут, а? А если потянут, то ввести такой специальный закон, чтобы за это били на площади плетьми и ещё специально плювали, потому что так им и надо. И ещё другой закон, чтобы ноздри таким зашивать, потому что дышать и ртом можно, а этот ирод нос не по-пионерски использует. Это у нас ещё гуманно, а на Востоке за такое вообще пальцы отрубают.

Закон, чтобы нос зашивали, не принимают, потому как казённые нитки мышами погрызены, а плетьми Евстигнея всё-таки бьют, хотя не очень больно, но зато четыре раза. Но это потому что он дурачок и продолжает в носу ковырять, а ведь говорили по-хорошему.

Евгений же Ильич умирает в тридцать восемь от желчной колики и ещё потому что жалованье их бригаде сократили, и грустит он перед смертью, что нет в мире справедливости.

Я думаю, мы с вами умные люди и друг друга поняли.

В школе мой класс был химико-биологическим — и самым глупым, говорят. В гуманитарный шли девочки, в математический — мальчики, а в химический — уёбки. Я присоединилась к уёбкам из искренней любви к химии и не менее искренней нелюбви писать сочинения. Литературы у нас было даже меньше, чем у математиков.

Надо заметить, что я не прогадала. Химичка наша оказалась женщиной удивительной бодрости, талантливо умеющей объяснять принципы взаимодействия всяческих соединений и с красными волосами. Так что не знаю, в ней ли дело, но к десятому классу мы с моим верным прицелом на филфак были в коллективе воронами с очевидным альбинизмом, а однокашники мои поголовно собирались в Первый медицинский, на биофак и в прочую фармацевтику. Добрые две их трети, а то и три четверти.

На филфаке же, куда я после прицеливания метко попала, меня встретила тёплая тусовочка — или даже, пожалуй, когорта; когорта людей с в целом схожими интересами, кругозором, познаниями и, главное, способами осмысления мира. Мы пили много водки, играли в «шляпу», всячески склоняли имя Хомского, предавались половым излишествам и были явственно, без малейшего сомнения одной крови.

Мы не были, конечно, друг на друга похожи (каждый ведь — своя собственная уникальная снежинка), но прочнее любой симпатии по принципам сходства нас скреплял клейстер единого дискурса, и с его пенька мы торчали вроде как очень разными, но такими похожими опятками. Не было никаких сомнений в том, что и дальше по жизни мы пойдём если не вместе, то как-то параллельно. Как и с чуть позже обретёнными, но не менее важными друзьями почему-то с философского факультета (с одним из которых я предаюсь половым излишествам и по сей день).

Мы разные, но кровь-то у нас, без сомнения, одна, верно?

Первый звоночек прозвенел в моей голове, когда я обнаружила, что однокурсница моя после бакалавриата пошла не синтаксические деревья окучивать, а продавать предметы культа в синагоге. Потом с ужасающей ясностью я осознала, что ролики для друга с философского — это не хобби, это он правда собирается заниматься ими по жизни, плюнув Гегелю в лицо. Вполне соображавший в химии одноклассник теперь играет в хоккей — и, кажется, профессионально, а другой работает поваром в «питерском центре дауншифтинга». Поваром. Поваром, блядь! Как люди вообще становятся поварами?

Одна плавает на кораблях (а это ещё безумнее поварского дела), другая на серьёзных щах исследует ролевые игры, третий танцует танцы и выступает в православной радиопередаче, четвёртый пишет рецензии на кино, а пятая вообще его снимает. Кто-то, конечно, пошёл и в науку — юриспруденцию, например, или антропологию (а вовсе и не лингвистику, из которой, казалось, мы и состоим). Кто-то зашибает деньгу фотографией. Кто-то даже работает вполне по переводческой специальности, но почему-то на автозаводах.

Я со своими переводами игр и глупыми картинками тоже наверняка кажусь им очень странной.

Этот пост, конечно, не о том, что высшее образование в высшем же смысле нас обманывает и вообще не нужно, потому что кто его плодами пользуется-то в итоге? И не о том даже, как обманывали нас наши же тусовочки.

Он о том, как странно, что общая наша кровь умудрилась растечься такими неожиданно разными ручейками. То есть на самом деле, конечно, вовсе не странно, я ведь заранее знала, кто любит корабли, кто кино, а кто феноменально двигает бёдрами, просто как-то — не верила, что ли, что можно двигать ими всерьёз. Мы ведь такие похожие и такие совместные, а я-то точно знаю, что это просто хобби и так, времяпрепровождение. Значит, и он знает. Просто дурью мается.

А он не маялся. И снежинки оказались в самом деле уникальными.