Пару месяцев назад я ехала в купе двухэтажного поезда Питер-Москва.

Поезда эти одновременно бюджетны и не лишены фешенебельности, выраженной в работающих лампочках над полками. И публика их выбирает приятная — с нередко в жопу пьяными, но всё-таки лицами, а не харями. В общем, если чего и не хватало нашему потерянному поколению, так это двухэтажных поездов. Типа того, в котором я ехала. Пару месяцев назад.

Компания, собравшаяся в моём купе, отчётливо выдавала тот факт, что тут собираются снимать ситком — больно уж она была типажная. Эту ночь мне предстояло подарить лысому, экстравертному и чрезвычайно здравомыслящему дяденьке, представившемуся Дедом Морозом Всея Мирового Казачества (он ехал в Останкино записывать обращение к пастве); очень молчаливому, очень вежливому и очень при деньгах молодому человеку с айфоном; и хрупкой интеллигентной даме за семьдесят, о которой и пойдёт рассказ.

Сперва мне показалось, что дама слегка не в себе (оно и неудивительно, она со своими плакальщицами-провожальщицами аж правнука обсуждала до отправления). Она что-то всё не могла отыскать в чемодане, немного терялась, немного причитала — но в целом вела себя крайне достойно. Из тех, с которыми обсуждают Стравинского, а не цены на кефир. Я про Стравинского ничего сказать не могу, поэтому смотрела на неё с подобающим пиететом и не выёбывалась.

Не выёбываться мне удавалось до самого утра (кроме того момента, когда я тыкнула пальцем вежливого молодого человека с айфоном, чтобы он перевернулся на другой бок и хоть на десять минут умерил свой громогласный храп, а молодой человек поразительно бодрым и лишённым обсценностей тоном сообщил, что «это не он, это бабушка»). Утром, встрёпанно спустившись со своей полки, я обнаружила, что никакая не бабушка, а по-прежнему интеллигентная дама благосклонно вещает Казачьему Деду Морозу о том, в каких восхитительных местах Москвы она живёт, ах, таких исторических, там ведь графья эти, князья те, ах, одно удовольствие там жить!

— Как важно жить в историческом, красивом месте, — нежным голосом дикторши детских сказок пропела дама и вдруг обратила свой добрый взор на меня: — Вы ведь согласны?

— Ммм, — ловко скрыла я тот факт, что имена, фамилии и даты упомянутых князьёв-графьёв не говорили мне ничего.

— Вот, — удовлетворилась дама, — вы приятная, умная девушка, я это сразу поняла. Не смейтесь, я такие вещи вижу. С первого взгляда. Меня даже некоторые боятся. Ну а как не увидеть? Ведь почти все молодые люди нынче — идиоты.

Слово «идиоты», пропетое негромким сопрано с детской пластинки, звучало особенно веско.

— Ммм, — покладисто согласилась я.

— Вот у меня племянники, например, — беспечно продолжила дама. — Идиоты. Потерянное поколение. Ну, им восемнадцать лет — и вот они придумали: то ли курили что, то ли я не знаю, но стали по городу без штанов бегать.

Я не вполне поняла, метафорически без штанов или в прямом смысле, но уточнять из вежливости не стала.

— Но это ничего. Ничего. Я их так припечатала — больше они у меня бегать не будут.

— Сурово, видимо, припечатали! — загоготала я, представляя хрупкую даму не то со скалкой, не то с матюгальником. Любому дураку известно, что в таких вот нежных старушках черти и водятся, и мне хотелось её поддержать.

— Да нет, — ровно ответила она, — не сурово. Обычно. Я им клейма поставила.

Паузы не повисло. Казачий Дед Мороз кивнул со всецело понимающим видом.

— В каком смысле?

— В обычном, — голос дамы окрасился ноткой раздражения на моё тугоумие. — Ну клейма, простые клейма! Чтоб штаны не снимали и от рода не откалывались. Те, кто от рода откалывается, — те теряются. И не выживают.

Казачий Дед Мороз кивнул ещё более глубокомысленно. Он явно понимал, что в этой жизни к чему.

Я сглотнула.

— Как… не выживают? — удалось пролепетать мне. — А как же… А если… Ну, а вдруг человеку хочется…

— Я, когда на человека смотрю, сразу про него всё вижу, — стальным голосом отрезала дама. — И какой он, и какая жизнь у него будет. Вот на вас сейчас смотрю — и тоже вижу.

— И какая у меня будет жизнь? — понурилась я.

— Сложная.

Казачий Дед Мороз в третий раз кивнул.

Последние полчаса в этом поезде представители потерянного поколения провели на самом краешке сиденья.

Вот, допустим, Евстигней ковыряется в носу и совершенно скотским образом отказывается прикрыться платочком. Когда же приличные люди делают Евстигнею замечание, он пожимает плечами и начинает молоть, что ентова природа его такова, а ежели захочет, то он даже и на площадях тоже ковырять может, и в присутственном заведении!

Другу Евстигнея Аполлону ковыряние в носу видеть противно. Он разрывает с Евстигнеем всяческие связи, прилюдно обзывает его сукой и падалью и грозится ему за присутственное заведение надавать по мордасам. Даже специально так форточку газетой залепливает, чтобы оттуда Евстигнеевы окна не видно было, и друзей своих просит с ним тоже не общаться.

У Аполлона — трое румяных детей, а жена ему такую селёдочку делает под шубой, пальчики оближешь, и умирает он счастливым стариком, полным собственного достоинства и даже некоторой гордости за то, что по лжи не жил и кому не надо руки не подавал, и все его очень уважают и любят.

Другу Аполлона Евгению Ильичу тоже Евстигнеевы забавы не по душе, хотя самого Евстигнея он толком не видел, разве что на семейных праздниках. Поэтому он Евстигнея специально находит и бьёт ему морду на остановке маршрутного такси номер 602 и потом ещё раз, хотя это не тот Евстигней оказался, а просто тёзка. В подпитии, а иногда и трезвым тоже Евгений Ильич говорит, что нужно не просто в троллейбусе таких стыдить, а специально к ним домой приходить и смотреть — куда-то они на людях свои грабли поганые потянут, а? А если потянут, то ввести такой специальный закон, чтобы за это били на площади плетьми и ещё специально плювали, потому что так им и надо. И ещё другой закон, чтобы ноздри таким зашивать, потому что дышать и ртом можно, а этот ирод нос не по-пионерски использует. Это у нас ещё гуманно, а на Востоке за такое вообще пальцы отрубают.

Закон, чтобы нос зашивали, не принимают, потому как казённые нитки мышами погрызены, а плетьми Евстигнея всё-таки бьют, хотя не очень больно, но зато четыре раза. Но это потому что он дурачок и продолжает в носу ковырять, а ведь говорили по-хорошему.

Евгений же Ильич умирает в тридцать восемь от желчной колики и ещё потому что жалованье их бригаде сократили, и грустит он перед смертью, что нет в мире справедливости.

Я думаю, мы с вами умные люди и друг друга поняли.

В школе мой класс был химико-биологическим — и самым глупым, говорят. В гуманитарный шли девочки, в математический — мальчики, а в химический — уёбки. Я присоединилась к уёбкам из искренней любви к химии и не менее искренней нелюбви писать сочинения. Литературы у нас было даже меньше, чем у математиков.

Надо заметить, что я не прогадала. Химичка наша оказалась женщиной удивительной бодрости, талантливо умеющей объяснять принципы взаимодействия всяческих соединений и с красными волосами. Так что не знаю, в ней ли дело, но к десятому классу мы с моим верным прицелом на филфак были в коллективе воронами с очевидным альбинизмом, а однокашники мои поголовно собирались в Первый медицинский, на биофак и в прочую фармацевтику. Добрые две их трети, а то и три четверти.

На филфаке же, куда я после прицеливания метко попала, меня встретила тёплая тусовочка — или даже, пожалуй, когорта; когорта людей с в целом схожими интересами, кругозором, познаниями и, главное, способами осмысления мира. Мы пили много водки, играли в «шляпу», всячески склоняли имя Хомского, предавались половым излишествам и были явственно, без малейшего сомнения одной крови.

Мы не были, конечно, друг на друга похожи (каждый ведь — своя собственная уникальная снежинка), но прочнее любой симпатии по принципам сходства нас скреплял клейстер единого дискурса, и с его пенька мы торчали вроде как очень разными, но такими похожими опятками. Не было никаких сомнений в том, что и дальше по жизни мы пойдём если не вместе, то как-то параллельно. Как и с чуть позже обретёнными, но не менее важными друзьями почему-то с философского факультета (с одним из которых я предаюсь половым излишествам и по сей день).

Мы разные, но кровь-то у нас, без сомнения, одна, верно?

Первый звоночек прозвенел в моей голове, когда я обнаружила, что однокурсница моя после бакалавриата пошла не синтаксические деревья окучивать, а продавать предметы культа в синагоге. Потом с ужасающей ясностью я осознала, что ролики для друга с философского — это не хобби, это он правда собирается заниматься ими по жизни, плюнув Гегелю в лицо. Вполне соображавший в химии одноклассник теперь играет в хоккей — и, кажется, профессионально, а другой работает поваром в «питерском центре дауншифтинга». Поваром. Поваром, блядь! Как люди вообще становятся поварами?

Одна плавает на кораблях (а это ещё безумнее поварского дела), другая на серьёзных щах исследует ролевые игры, третий танцует танцы и выступает в православной радиопередаче, четвёртый пишет рецензии на кино, а пятая вообще его снимает. Кто-то, конечно, пошёл и в науку — юриспруденцию, например, или антропологию (а вовсе и не лингвистику, из которой, казалось, мы и состоим). Кто-то зашибает деньгу фотографией. Кто-то даже работает вполне по переводческой специальности, но почему-то на автозаводах.

Я со своими переводами игр и глупыми картинками тоже наверняка кажусь им очень странной.

Этот пост, конечно, не о том, что высшее образование в высшем же смысле нас обманывает и вообще не нужно, потому что кто его плодами пользуется-то в итоге? И не о том даже, как обманывали нас наши же тусовочки.

Он о том, как странно, что общая наша кровь умудрилась растечься такими неожиданно разными ручейками. То есть на самом деле, конечно, вовсе не странно, я ведь заранее знала, кто любит корабли, кто кино, а кто феноменально двигает бёдрами, просто как-то — не верила, что ли, что можно двигать ими всерьёз. Мы ведь такие похожие и такие совместные, а я-то точно знаю, что это просто хобби и так, времяпрепровождение. Значит, и он знает. Просто дурью мается.

А он не маялся. И снежинки оказались в самом деле уникальными.